Нина Гаген-Торн родилась в Санкт-Петербурге, Россия, в 1901 году. Ее отец по происхождению был русским шведом, а мать – русская. Перед арестом Гаген-Торн работала в качестве научного сотрудника в одном из ведущих советских иследовательских институтов. Она являлась этнографом и кандитатом исторических наук. Гаген-Торн провела пять лет с 1937 года до 1942 года в Колымском лагере. В 1947 году она была повторно арестована и отправлена в Темниковский лагерь. В 1954 ее освободили.

“Щелкает ключ. Звучит фамилия. Названный вскакивает встревоженно. «Одевайтесь! На допрос!» Камера напряженно затихает.Почему всегда ночью, удивлялась я, что им, нет времени днем? Мне как-то не приходило в голову, что это делалось специально, ибо ночные допросы оказывают терроризирующее действие. Странно вспомнить, но мне почему-то совсем не было страшно: в это время еще не было нарушено окончательное доверие к советской власти”.

“Длинные столы в два ряда. На столах – швейные машины. Машины поставлены в ряд с плотностью, позволяющей вертеть ручку и откинуть соседке отсроченную деталь: рукав, карман, воротник. Под низким потолком слепят глаза яркие лампы. Грохочут машины. Воздух полон пыли, мелких волокон от простегиваемых бушлатов. Дышать трудно. Некогда дышать, конвойер идет, требует норму, норму, норму. Если eе не выполнят за 10 часов, оставляют еще на час, на два. При систематическом невыполнении – штрафной паек: уменьшают пайку хлеба, снимают второе блюдо”.

“Тюремная камера была переполнена... В камеру, рассчитанную на 16 человек, помещали около 40, койки-рамы опущены, на них настлали доски, образуя сплошные нары. Поставлены еще и железные кровати, на которых спали по двое. Постилалось что-нибудь на ночь и на столе. [...] В 1936 году на Колыме еще были отголоски прежних идей в легендах об Эдуарде Берзине...При Берзине, если человек хорошо работал, ему разрешали жениться и отводили отдельную комнату. Были школы и библиотеки для заключенных. Встречались тогда воспитатели-коммунисты, готовые душу отдать, чтобы сделать тебя человеком...Но Эдуарда Берзина в 1936 году вызвали в Москву и расстреляли”.

“Тюремная камера была переполнена... В камеру, рассчитанную на 16 человек, помещали около 40, койки-рамы опущены, на них настлали доски, образуя сплошные нары. Поставлены еще и железные кровати, на которых спали по двое. Постилалось что-нибудь на ночь и на столе. [...] В 1936 году на Колыме еще были отголоски прежних идей в легендах об Эдуарде Берзине...При Берзине, если человек хорошо работал, ему разрешали жениться и отводили отдельную комнату. Были школы и библиотеки для заключенных. Встречались тогда воспитатели-коммунисты, готовые душу отдать, чтобы сделать тебя человеком...Но Эдуарда Берзина в 1936 году вызвали в Москву и расстреляли”.

“...Анна Ивановна не ходит на работу – она «монашка». Это не значит монахиня – у нее есть муж, дома остались дети. «Монашками» зовут в лагерях тех, кто не просто «сидит за религию» – таких очень много, – а тех, кто по религизным убеждениям отказывается работать, считая лагеря «порождением Антихриста»... Анну Ивановну поселили ко мне в барак, чтобы изолировать от своих. Она тихо сидела или лежала на верхних нарах, пока люди были в бараке. Когда уходили на работу, спускалась и начинала молиться, гляда на восток. Большинство относились к ней отрицательно: – Мы работаем, а она дармоедничает. За наш счет хлеб ест...-А почему мы мантулим, а они будут припухать? Пусть тоже работают. Не лучше нас...Нашли грех – работать нельзя!...В праздники и мы работать не выйдем, – говорили субботники и баптистки, – а в будни – Бог труды любит”.

“В послевоенных лагерях, мужских и женских, встречали мы разных чужеземцев, закинутых войной: немцев, чехов, поляков, корейцев. Чужеземцами чувствовали себя и западные украинцы, литовцы, эстонцы, латыши. В их сознании не стерлась прошлая отдаленность от Советского Союза, память о своей родине. В несчастье это чувство крепнет, и каждый старается найти своих, помочь своему народу. Только русские – растворялись, не замыкались на своей национальности, не искали своих”.

“Но входит «мордовка» – так зовут самую дотошную и придирчивую надзирательницу...Обходит кровати: щупает под рубашками, переворачивает подушки. Клава сидит на постели. Осторожно она в тумбочке передвигает мешочек с конфетами. «Мордовка» бросается к тумбочке – ей кажется, что там что-то спрятано, -не зря же мешочек двигает Клава. Она хватает мешок – конфеты рассыпались по полу...”

“ Меня вызвал оперуполномоченный. –Я обещал вернуть рукописи, сказал он, -если хотите верну. Но не советую, их могут отнять у вас при первом же обыске на пересылке. Я предлагаю, если доверяете, оставьте у мне. Приедете на место, сообщите адрес, я вышлю почтой... Должна сказать: он выполнил обещание. Не только послал рукописи, но и дал телеграмму, уведомляющую об их отправке. Благодаря телеграмме смогла я их получить от местного начальства”.

“ В этот тур память моя ослабела – выпадали куски, и не было помощника, с кем восстанавливать их. Но даже эти куски впитывала камера так жадно, как воду засохшая земля. Впитывали и твердили стихи те, что на воле никогда и не думали ни о стихе, ни о ритме... И я читала им Блока и Пушкина, Некрасова, Мандельштама, Гумилева и Тютчева. Лица светлели Мы приспособились к агробазе: завелись бытовые привычки. Пололи морковь, ели тонкие хвостики, сидя на грядках. Сняли первый урожай огурцов, в корзинах отправили их на станцию. Хрупали огурцы, зажав в рукаве. Бригадир знал, но делал вид, что не видит: он не имел права разрешать нам есть. Было молчаливое соглашение: не попадайся!”

Нину освободили в 1956 году. Она вернулась в свой родной Институт этнографии в Петербурге. Она опубликовала 35 статей, 2 монографии и воспоминания. Нина Гаген-Торн ушла из жизни 4 июня, 1986 года.