Джон Нобль родился в 1923 году в Детройте, Мичиган. Его отец родился в Германии. В 1930-ых семья вернулась в Германию и организовала предприятие по производству камер в Дрездене. Годы Второй Мировой войны явились сложным периодом для семьи Нобля. Ситуация серьезно ухудшилась в начале 1945 года, когда Гестапо удерживало их от возможности покинуть страну. Воздушные налеты 13 и 14 февраля 1945 года разрушили большую часть Дрездена. Предприятие по производству камер пережило бомбардировку с небольшими потерями, но вскоре было экспроприировано правительством Восточной Германии. Нобль и его отец были арестованы за саботаж новой власти. Несмотря на то, что Ноблю не было предъявлено никаких обвинений, он находился в Гулаге до конца 1954 года—последние четыре года в Воркуте.

Джон Нобль и его отец, владеющие предриятием по производству камер в Дрездене, были вызваны на допрос в главное управление НКВД. Нобли первоначально думали, что их допросят, а затем освободят. «Меня вызвали в один из офисов НКВД, предположительно, чтобы оформить мой уход. Капитан Панков ожидал меня. Он встретил меня с улыбкой на лице, затем приступил к делу. Я поначалу подумал, что это будет завершающая процедура допроса. «Позвольте, ваши бумаги»,-сказал он.-Затем взял документы и сложил их в небольшую кучу. Мой паспорт, мои водительские права, документ о рождении были среди этих документов. «Вы заключены под стражу», – сказал он запросто. Он должно быть обратил внимание на мое лицо, напряженное от страха, так как пояснил ситуацию: «Вас вызовут в качестве свидетеля на судебный процесс по делу вашего отца, и затем вас освободят.

Мое существование в Воркуте максимально напоминало не жизнь, а каторгу. Это было изнурительное время медленного, но непрерывного голодания, изматывающей работы, убивающего холода, жалкого однообразия, которые уничтожили многих людей, намного здоровее меня. В Воркуте у нас не было свободного времени. Я отправился добывать уголь для Красных в самый первый день, как приехал. Моя работа заключалась в толкании двухтонной телеги, груженной сланцем. Я работал на улице в первый свой год в Воркуте, который был отмечен самой холодной зимой за десятилетие. После утреннего рациона мы выстраивались в ряд для дальнейших мучений на тридцатипятиградусном морозе. Работали в полутора милях от лагеря. Пятьдесят человек, охраняемые десятью охранниками и двумя полицейскими собаками, отправлялись каждое утро через коридор, шириной в сорок футов. Около двадцати сторожевых вышек поочередно располагались по обе стороны коридора.

Прошло три дня, а еды нам так и не дали. Наконец-то, на четвертый день мне дали несколько унций хлеба и немного жидкого супа; на пятый день – то же самое. В этот вечер я не мог предположить, что на следующее утро начнется двенадцатидневный период голода. Когда в первые дни стало очевидно, что еды не будет, повсеместно начали раздаваться неконтролируемые проклятия и крики. Мужчины сходили с ума, у женщин начались истерики. Некоторые заключенные мусульмане распевали свои молитвы. Затем смерть ударила справа и слева. Двери в камерах были распахнуты, и трупы вытаскивали за руку или ногу. Приблизительно семьсот заключенных стали невольными участниками данной голодовки. Я и мой отец оказались среди двадцати-двух или двадцати-трех оставшихся в живых.

Прошло три дня, а еды нам так и не дали. Наконец-то, на четвертый день мне дали несколько унций хлеба и немного жидкого супа; на пятый день – то же самое. В этот вечер я не мог предположить, что на следующее утро начнется двенадцатидневный период голода. Когда в первые дни стало очевидно, что еды не будет, повсеместно начали раздаваться неконтролируемые проклятия и крики. Мужчины сходили с ума, у женщин начались истерики. Некоторые заключенные мусульмане распевали свои молитвы. Затем смерть ударила справа и слева. Двери в камерах были распахнуты, и трупы вытаскивали за руку или ногу. Приблизительно семьсот заключенных стали невольными участниками данной голодовки. Я и мой отец оказались среди двадцати-двух или двадцати-трех оставшихся в живых.

Однако, неофициально Воркутой управлял другой хозяин. Стальной кулак из 250 блатных, русских уголовников, руководил нашим лагерем. Они держали политических заключенных в крайнем страхе. Восемь уголовников проживали в моем бараке, занимая при этом полки, которые при обычном раскладе вмещали бы более двадцати заключенных. Они занимались тем, что спали, воровали то, что им приглянется, точили самодельные ножи, играли на балалайках, танцевали плашку, представляющий из себя быстрый танец вроде испанского фламенко. Блатные, пассивные профессиональные уголовники, как правило, в районе двадцати лет, отбывали сравнительно небольшие сроки за воровство и убийства. Жизнь начинали в качестве беспризорников. Это были брошенные дети, путешествующие небольшими кучками через всю страну Советов, добывающие пропитание воровством. Они выросли при коммунизме, но не знали ничего о политике, и им было все равно.

Ко мне в камеру подселили еще несколько человек. Врач русского происхождения и немецкий деревенский паренек стали моими первыми сокамерниками. Как и практически все остальные, которых я встречал в тюрьме, они не знали, за что их посадили. Студент лесоводства стал моим третьим сокамерником. В то время как я прыгал от счастья, что моими соседями по камере стали врач и деревенский паренек, именно студент оказал мне самую большую услугу. В результате таких же загадочных обстоятельств, из-за которых он оказался в тюрьме, его освободили. Я поинтересовался, не смог бы он передать сообщение для моей семьи, чтобы мама знала наше с отцом местонахождение. Он доставил сообщение, несмотря на опасность быть замеченным у моего дома, находящегося под подозрением.

Каждую пятницу офицеров МВД и охранников собирали для прослушивания пропагандистских лекций. После лекций охранники совершали обход камер, наугад выхватывая заключенных, задавая невероятные вопросы, и нанося побои каждому, кто не смог ответить. Никому ответить не удавалось. Если во время таких подходов проводился осмотр в приказном порядке, то каждая камера могла ожидать «тяжелые времена». Охранники получали особое удовольствие в разрывании и уничтожении предметов, которые бросали на пол. Они наступали на вещи, ломая,например, очки, которыми кто-то дорожил, или иные хрупкие предметы. Когда заключенные прекращали собирать свои вещи, охранники могли ударить их ногой. Они выкидывали заключенных из камер, так что те ударялись о стены.

Первой ступенью на пути выживания стало изучение русского языка. Моим учителем стал сосед по бараку – Иван. Это был бывший студент Московского университета, один из многочисленных разочаровавщихся советских интеллигентов. Сам этого не осознавая, я уже выучил несколько слов –«тяни», «стой» и другие команды охранников, звучащие на угольной шахте, где я работал. Очень быстро я добился отличных результатов. Я изучал язык каждую свободную минуту, и за короткое время смог говорить на ломанном, граматически слабом русском. Выбравшись из языкового кокона, я начал быстро расширять круг знакомых. Новые друзья немного скрасили мою жизнь. Они делились со мной скомными припасами, посылаемыми из дома. Иногда один из товарищей приносил мне немного щей или жира, чтобы защитить от мороза мои 95 фунтов. Когда я оказался в лагерном госпитале, мои друзья принесли мне хлеба, собранный из их собственных паек.

Ранним июньским днем, когда я ел щи в столовой, дневальный, являющийся старостой по баракам, вбежал взволнованный: «Американец, начальник лагеря ищет тебя. Тебе приказано отправиться в Москву.» Я взглянул на него, и прыснул от смеха в суп. Несколько минут спустя мой друг пришел с аналогичными новостями. Я взволнованно побежал в здание администрации и встал в положении смирно перед лейтенантом МВД Антрашкевичем. «Вы отправляетесь в Москву в 7 утра,»- сказал он.- «Насколько мне известно, вы поедете домой.» Я слышал его, но слова застревали в моем мозгу. Я не позволял им выходить наружу. Мысль была безумной. Почему меня освобождали? Всеобщей амнистии не проводилось. Я потерял связь с миром, потому что единственной реальностью, которую я воспринимал, были Воркута с ее инструкцими. Но я молился просто на всякий случай.