Евгения Михайловна Пеункова родилась в 1928 году в российской деревне Вад, Арзамасского района, Нижегороской области. Она поступила в Ярославский технологогический институт.Она была арестована из-за участия в студенческой группе “Триумвират”,вовлеченной в антисоветскую деятельность. Евгения Пеункова находилась в Темлаге с 1948 по 1956 годы.

“Меня арестовали на улице. Подъехала легковая автомашина, открылась дверь, меня окликнули, ловко хватили под руки, и я оказалась среди двух мужчин. Довезли до «серого» дома и препроводили в камеру. Это произошло 5 марта 1948 года. Через два дня под конвоем меня отправили в Ленинград, в «большой» дом.” Евгения Пеункова вспоминает суд. Суд приговорил ее и ее друзей к высшей мере наказания. Однако, суд заменил смертную казнь на 25 лет лагерей. Она находилась в состоянии глубокого шока, услышав решение суда.“ Судили без защиты и свидетелей. Перед «тройкой» -наша четверка: Володя Кушнир, Витя Соленый, старше нас возрастом Александр Саприн и я. Рядом столько же охранников. Еще двое на страже у входа. До 14 часов нудно зачитывалось дело. И только после обеда был оглашен приговор. По совокупности статей 17, 58.8, 58.10, 58. 11 УК РСФСР мы приговаривались к смертной казни... Но после специально длительно выдержанной паузы было зачитано разъяснение, что ввиду отмены в СССР смертной казни, на основании статей таких-то, таких-то она заменялась – 25 годами лишения свободы с отбытием в специальных лагерях и последующим поражением в правах на 5 лет.”

“ Рабочая смена на фабрике длилась практически 12 часов: с 7 до 19, с 19 до 7 часов. На перерыв между сменами отводилось по 30 минут. Это время давалось, чтобы остыли моторы, одна смена могла сменить другую... Производственный поцесс на фабрике был разбит на множество операций, и каждая работница выполняла одну из них. Изо дня в день одно и то же и так на протяжении многих лет. Человек становился живым роботом, продолжением машины. А нормы выработки росли из месяца в месяц, и их надо было выполнять. Не выполнивших норму, после смены гнали в БУР, где провинившиеся спали вповалку на голом полу. В наказание получали по 450 граммов хлеба в сутки и все. Особенно тяжелы были ночные смены в конце месяца. Примерно в 3 часа ночи люди начинали засыпать за работой и начинались травмы: прошивали пальцы, пробивали игловодителем лбы...”

“Нас с Гертой определили в отремонтированный барак, оштукатуренный изнутри глиной и побеленный. Он еще не успел просохнуть. В день заселения нам выдали наволочки для матрасов, привезли обрезки тряпок и куски ваты и все свалили у барака. И этым сырым тряпьем мы набили свои матрасы. На дворе уже шли проливные дожди, и, казалось, что никогда уже не отделаешься от этой сырости. Матрасы сушили своими телами. От испарений в бараке стоял туман...Зимой барак топили раз в сутки. На секцию лагерное начальство выдавало по одной охапке дров. Температура в бараке была такая, что если перед сном поставить себе на тумбочку кружку теплой «кавы», то когда утром встанешь, она за ночь покрывалась льдом (Кава – по-украински кофе).”

“Нас с Гертой определили в отремонтированный барак, оштукатуренный изнутри глиной и побеленный. Он еще не успел просохнуть. В день заселения нам выдали наволочки для матрасов, привезли обрезки тряпок и куски ваты и все свалили у барака. И этым сырым тряпьем мы набили свои матрасы. На дворе уже шли проливные дожди, и, казалось, что никогда уже не отделаешься от этой сырости. Матрасы сушили своими телами. От испарений в бараке стоял туман...Зимой барак топили раз в сутки. На секцию лагерное начальство выдавало по одной охапке дров. Температура в бараке была такая, что если перед сном поставить себе на тумбочку кружку теплой «кавы», то когда утром встанешь, она за ночь покрывалась льдом (Кава – по-украински кофе).”

“ C тупой, ничем не объяснимой ненавистью, поначалу относились к нам латышки. Позже, зимой у нас в бараке дневальными работали две пожилые женщины тетя Аня Струве и Марта Яновна Озолиныш...Зимой они убирали барак и топили печки, но тепла как всегда не хватало. Своим девочкам-латышкам они нагревали в печке кирпичи и клали их в постель на нары. После тяжелой двенадцатичасовой смены я приходила в холодный барак и не могла долго уснуть: от того, что сильно уставала, болели руки, спина, мерзли ноги, и потому что трудно было согреться. И вот однажды, придя с работы, я обнаружила у себя под одеялом горячий кирпич. Потом и в последующие дни. Я была счастлива и безмерно благодарна этим, проявившим ко мне материнскую чуткость, женщинам...”

“Здесь, на новом лагпункте, баланду привозили ежедневно. ... Есть очень хотелось. На нашу беду в Ленинграде у нас отобрали ложки. Мы пробовали есть при помощи спичечной коробки, но ничего хорошего из этой затеи не получалось. На второй день к нам подошла бабушка: -Дэтынко мое, на мою лыжку. Это была бабушка Гаврилючка. Добрейший души человек. Мы были благодарны ей. Поскольку украинский язык я понимала с детства, то и гуцулок вскоре стала понимать. Через некоторое время мы сдружились с ними и с другими женщинами, приехавшими до нас с Львовской пересылки...” Евгения Пеункова вспоминает следующий эпизод: “Вспоминается мне и другой сюрприз. Механикам на фабрике полагалось ходить в комбинезонах. Однажды тетя Аня попросила меня принести ей с фабрики белых ниток. Я принесла. Как-то просыпась, а у меня на нарах, висит выстиранный комбинезон с белым кружевным воротником. Как это было мило с их стороны. Разве того забывается?”

“…Приехал и новый «кум» (оперуполномоченный) – человек жестокий, с садисткими наклонностями. Фамилия его была Радионов, а мы все звали его «Кастрюлькин». Он замучил бесконечными «шмонами», при которых забирали не только то, что запрещено (ножички, спицы, нитки), но и банки, бутылки и т.д. За малейшее нарушение сажали в карцер. Участились случаи, когда на затянувшуюся проверку выгоняли из бараков полуодетых женщин, выстраивали на площадке под вышкой. На которой рядом с прожектором на колонну был направлен пулемет. Было страшно. Казалось, что нам хотят лишний раз показать, как мы беззащитны, и что стоит наша жизнь...”

“В нашей КВЧ (культурно-воспитательной части) работали три женщины: аккордеонистка из Львова Леся Блаватская и две художницы: Алла Андреева, жена Даниила Андреева, и Галина Николаевна Маковская, внучка знаменитого русского художника...Когда в лагере не стало ни газет, ни радио, ни кино, эти женщины решили по-новому организовать художественную самодеятельность. Леся Блаватская организовала украинский хор и вовлекла в него много молодых женщин с хорошими голосами. Она поставила «Закарпатскую сюиту», как назвала ее Галина Николаевна. Это были гуцульские песни, танцы и игры...Спектакль шел чуть больше часа. Успех был потрясающий. И не только у заключенных. Вольнонаемные открыли рты от изумления –такого им видеть не приходилось. После этого лагерь как будто встряхнули. В самодеятельность пришли поляки...И в ту и в другую группу влились литовки, латышки, эстонки – те, кто умел петь или танцевать. Жизнь изменилась. Теперь многие, отработав смену, свое свободное до отбоя время стали проводить на репетициях. Чем жестче становился режим, тем больше было желающих выступать...”

“В апреле 1956 года в лагерь приехала «комиссия по реабилитации», возглавляемая одним из членов ЦК партии. Меня реабилитировали. Прошло 50 лет, как я покинула Мордовские лагеря. Именно покинула. Начала другую жизнь. Но освободиться от них я не могла долгие годы. В 1973 году должен был окончиться мой срок, когда-то вынесенный военным трибуналом. И вот до этого срока лагерь жил во мне, не хотел меня отпускать. Минимум раз в месяц он снился мне. Чувство безысходной тоски накатывало, разрывая сердце. Я вставала больная, старалась забыть все и никогда не ворошить прошлого, никогда не вспоминать о нем. Не получалось. Эти жуткие сны покинули меня только в 1973-м году... Было горе. Но было и счастье. Счастья было больше. Счастьем было само желание счастья...”