Семнадцатилетнюю Аллу Евгеньевну Реуф Туманову арестовали в доме ее родителей в Киеве.В 1951 году ее, студентку Государственного Педагогического Института имени Ленина, обвинили в участии в антисоветской молодежной группе. Из семнадцати членов организации троих расстреляли. Туманову приговорили к двадцати пяти годам трудовых лагерей, включая инвалидный Абезьский лагерь и Воркуту.В лагере она убирала терриконы на территории угольной шахты. Незадолго до освобождения она стала работать в культбригаде, разъезжавшей по лагерям и обеспечивающей развлечение и пропаганду для заключенных.Срок заключения для Тумановой был сокращен в связи со смертью Сталина. В 1956 году ее освободили. Она начала работать в качестве помощницы в лаборатории и пыталась получить разрешение продолжить образование. Туманова, ее муж и сын эмигрировала в Канаду в 1974 году.

Пришли ночью, честь по чести, как заведено. Который был час? Где-то около двенадцати, точно не помню. Звонок. Голоса в передней. Открыла дверь мама. Были мы дома только втроем, отец уехал в командировку. Одиннадцатилетний брат крепко спал на тахте напртив моей кровати в нашей общей спальне. Он продолжал спать, когда на пороге комнаты появились растерянная мама в длинном халате, а за нею несколько мужчин в штатском. Спросонья мне показалось, что в комнате целая толпа чужих людей…Никакой мысли, что это пришли за мной, я ведь уже давно не встречаюсь с мальчиками…Черные печатные буквы: «Ордер на арест», дальше моя фамилия. Мама расписывается на другом листе – «Ордере на обыск». Глаза мамы устремлены на меня, в них ужас и накипающие слезы.

Некоторое время наша бригада работала на территории угольной шахты. Мы переносили с места на место терриконы, лопатами переваливаем дымящуюся породу. Работа была невыносима не только потому, что мы задыхались, изнемогали в столбах рыжего дыма, но и потому, что никто даже не пытался объяснить, для чего нужно менять место террикона. Это было как пытка, вид наказания. Но зато позже, при других обстоятельствах, когда мы нагружали дымящейся породой грузовики на строительстве шоссейных дорог, было значительно легче. Хотя сейчас трудно даже вообразить, как мы выдержали. Пять минут с завязанными до глаз лицами кидали лопату за лопатой, почти не дыша. Потом отбегали на несколько метров, сняв тряпку, судорожно глотали воздух и снова в пекло.

Из всех пяти лет моего заключения самыми тяжелыми были пятнадцать месяцев одиночки. Особенно долгл и мучительно тянулось время вечером. Окно начинало темнеть и превращалось в черный квадрат. Тусклый злектрический свет и коричнево-зеленые стены создали мрачный колорит. Подкрадывалось уже знакомое чувство страха: если не вызвали к следователю днем, могут вызвать ночью. Пытаюсь читать, но книга не отвлекает от тяжелых мыслей. То и дело ловлю себя на том, что глаза попусту скользят по строчкам, даже страницы переворачиваю, но ничего не могу вспомнить из прочитанного. Возвращается одно и то же ощущение какой-то нелепости – как я могла здесь очутиться?! Невероятная случайность, наваждение какое-то.

Из всех пяти лет моего заключения самыми тяжелыми были пятнадцать месяцев одиночки. Особенно долгл и мучительно тянулось время вечером. Окно начинало темнеть и превращалось в черный квадрат. Тусклый злектрический свет и коричнево-зеленые стены создали мрачный колорит. Подкрадывалось уже знакомое чувство страха: если не вызвали к следователю днем, могут вызвать ночью. Пытаюсь читать, но книга не отвлекает от тяжелых мыслей. То и дело ловлю себя на том, что глаза попусту скользят по строчкам, даже страницы переворачиваю, но ничего не могу вспомнить из прочитанного. Возвращается одно и то же ощущение какой-то нелепости – как я могла здесь очутиться?! Невероятная случайность, наваждение какое-то.

Странные женщины окружали меня – грубые, некрасивые лица, полуголые тела с огромными татуировками. Говорили они крикливо, пересыпая речь бранью.Порой мне казалось, что это незнакомый мне язык, половины слов я не понимала. Все эти горластые женщины выглядели старыми, хотя фигуры их и бурное поведение больше говорили об их молодости. Лида шепнула мне, что это блатняжки, воровки, и чтобы я ничего им о себе не рассказывала. Но они и без нашей помощи сразу поняли, что мы «политические.»Меня о чем-то спрашивали , что-то кричали, свешиваясь с верхних полок, но я от этой всей устрашающей картины потеряла дар речи. –Эй, розанчик, так твою мать, не журись, мы не кусаемся! – миролюбиво обратилась ко мне толстая полуголая деваха в лифчике, сидящая на полу. На ее животе при каждом движении извивалась синяя змея – татуировка была сделана мастерски.

Одно из развлечений, которое очень помогало мне несколько месяцев, было перестукивание с соседней камерой. К сожалению, я не была готова к тюремной жизни и азбуку Морзе заранее не выучила…Правда, моя соседка, возможно, тоже азбукой не владела. Одним словом, надо было изобретать свой собственный код…Пожалуй, это была первая настоящая радость за последнее время – кто-то за стеной хочет завязать со мной знакомство! Я сразу же полюбила мою невидимую соседку и ждала «встречи» с ней уже с утра…Но наше общение было недолгим. Неожиданно открылась дверь и вошел свирепый сержант – старший по этажу. Только он имел право входить в камеру. –Вы зачем стучите в стену? Не знаете, что это запрещено в тюрьме!- Я что-то промямлила в ответ, и он ушел со словами: – Об этом будет доложено следователю.

”- Выходи из камеры! руки назад! Команды мне уже не нужны, все делаю автоматически, привыкла, так даже ходить. Идем по узким металлическим коридорам. Вдоль стен тянутся бесконечные грубые железные двери с опущенными заслонками глазков. За каждой тлеет чья-то жизнь. По мягкой дорожке от одной двери к другой неспешно движется надзирательница – сапоги, гимнастерка, берет на голове и серый блин вместо лица. Каждую минуту она приникает к очередному глазку и несколько секунд изучает свою подопечную. О чем думает она в этот момент, что чувствует?Сознание исполняемого долга, наверное, вытесняет все другие чувства. А может быть, и это ей недоступно. Просто в тюрьме платят больше денег, чем в других местах, особые пайки, привилегии – вот и весь секрет ее психологии.”

На разводах свирепые надзорки запихивали под платки выбивающиеся волосы и так потерявших всякий женский облик зэчек. Огромные номера на спинах бушлатов и серых , бесформенных платьев. Но всего этого было мало – режимники изыскивали все новые и новые возможности закручивать гайки. На днях объявили строгое запрещение ходить в чужие бараки, за нарушение, как всегда, карцер. Но никакие угрозы не останавливали людей: что такое карцер по сравнению со встречей с близкими по вере или по духу?Час перед отбоем провести в беседе с другом, земляком, а потом будь что будет!

Через два месяца после того вечера умер Сталин. Очень скоро были реабилитированы«врачи-отравители», а Берия с Абакумовым и Рюминым, причастные к нашему обвинению, расстреляны.События нагромаждались одно на другое, к ним не успевали привыкнуть, как валились все новые и новые. Радостное это было время! Все были полны надежд. Скоро, не дожидаясь конца срока, стали выпускать людей на свободу…Мы все это время с нетерпением ждали перемен в нашей жизни…Родители моих однодельцев и моя мать хлопотали о пересмотре нашего дела. Но бюрократическая машина с трудом справлялась с непривычной мисией, незаконно осужденных освобождали только на законных основаниях. Ну а мы, бунтари, должны были ждать дольше всех. Только 25 апреля 1956 года мы все вышли на свободу…