Александр Борин родился в еврейской семье в 1913 году. Перед арестом он работал в авиаконструкторском бюро и инженером. Его обвинили в участии в контрреволюционной террористической организации. Его отправили в самарский лагерь и “шарагу” в Таганроге.

“Было это в тюрьме. После ареста меня привезли в какой-то каменный мешок, бетонный каземат с железными воротами, которые глухо звякнули, захлопнувшись между мной и живым миром. Все дальнейшее я воспринимал как во сне, почти ничего не запоминая: человек в форме, записавший мои анкетные данные; другой, который провел меня по коридору и передал третьему; третий остриг меня под машинку и, сунув в руки кусочек серого мыла с четверть спичечного коробка, отвел в крохотное банное помещение, человека на четыре, не больше”.

“Начальником нашего цеха был Толкачев, мастеровой человек без образования и относившийся к образованию с недоверием и даже с некоторой иронией. Но мужик он был невредный, и заключенных не прижимал. Вечные производственные неполадки тревожили его не только угрозой невыполнения плана, но и влиянием на судьбу ввереннных ему рабочих. –Людей надо кормить, -отвечал он на сетоввания старшего бухгалтера завода Солодникова..Все знали о страшных временных стройках и северных лагерях, все держались за эту колонию, где хоть работа была в относительном тепле, и, вообще, жить было можно”.

“Хуже всего были вши. Они кишели в каждой складке одежды, пожирали нас днем и, особенно, ночью, лишая единственного, что могло бы хоть несолько поддержать наши силы – спокойного сна. ... Хлеб по-прежнему подвозили нерегулярно и, как правило, прямо на трассу, в самый мороз. Заключенные брали промерзшие в камень «горбушки» – за три дня набегало, как-никак, по пол-буханки, -и тут же, чтобы утолить жгучий голод, кое-как обгрызали окаменевшие куски, кроша не только хлеб, но и зубы”.

“Хуже всего были вши. Они кишели в каждой складке одежды, пожирали нас днем и, особенно, ночью, лишая единственного, что могло бы хоть несолько поддержать наши силы – спокойного сна. ... Хлеб по-прежнему подвозили нерегулярно и, как правило, прямо на трассу, в самый мороз. Заключенные брали промерзшие в камень «горбушки» – за три дня набегало, как-никак, по пол-буханки, -и тут же, чтобы утолить жгучий голод, кое-как обгрызали окаменевшие куски, кроша не только хлеб, но и зубы”.

“В камере стал пропадать хлеб, чаще всего у того же Толика...Единственный, кто мог вызвать подозрения – Мусатов, сосед Толика, паршивенький гном с вытянутым вперед лицом шакала, беспокойно и завистливо выспрашивавший каждого, кому случилось разжиться лишним куском. Ягелло раставил ему ловушку. На следующий день после работы Мусатов, как обычно, прибежал в камеру первым. Ягелло дал ему пять минут и вошел в камеру с остальными. Он направился прямо к тумбочке..., и распахнул ее. – Где пайка? – спросил он... –Не знаю я никакой пайки, -завизжал Мусатов, приподнимаясь на локтях, но сильный удар в лицо отбросил его на подушку.Мусатов вертелся, пытался подняться, но каждый следующий удар опять сваливал его...Мусатов вытащил злосчастную пайку из-под подушки...В тот же день Мусатов ушел в другую камеру, на нары. Воровства за ним больше не примечали”.

“Другой был скучный ругатель Сыроедов. Перед смертю он мучительно кашлял и задыхался. Когда, по его просьбе, я подал ему стакан кипятку, он задержал мою руку и через силу выдохнул: – Когда помру...пальто возмешь. Меня бушлатом прикрой ...сейчас. Я все понял и не стал тратить слова на пустые разуверения и утешения. Я взял его пальто, еще крепкое, хотя и пропитанное лагерной грязью...Помню, я невольно подумал: кто другой из больных, включая моего друга Санина, позаботилс бы о ближнем в свои последние минуты?”

Коржев- новый начальник колонии. “Удивительное в нем, впрочем, было лишь одно –полное отсутствие каких-либо человеческих черт. Он появился у нас зимой и принялся наводить порядок. До него развод на работу у нас происходил сам собой – рабочие поодиночке или группами переходили из жилой зоны в производственную, занимали свои места, и работа начиналась. Коржев ввел развод строем...И первым результатом этого грандиозного мероприятия, особенно в первый же день, когда никто его не ожидал и не приготовился, было большое количество обмороженных...Думаю, не я один слушал деревянный, без интонаций, голос этого маленького хромоногого, пустоглазого человечка с чувством острой ненависти...В его лексиконе для нас не существовало слов «пить», «есть». Принимать пищу. Принимать кипяток. Железного упорства Коржева в отношении разводов хватило на неделю. За это время производительность резко пошла вниз, болезней стало вдвое больше. Прежний спасительный беспорядок восстановился сам собой”.

“Ирина нашла меня в колонии и стала ходить с передачами – в меру сил, то есть не часть и не густо. Но все же это было не только душевной радостью, но и большим подспорьем для меня и Тимки...Первые опыты были мучительны...Несколько дней ушло только на то, чтобы научиться правильно держать штихель. Каждый раз к концу недолгой работы правая рука уставала до немоты. К тому времени, когда я решился использовать гравирование как ремесло, чтобы добывать кусок хлеба, я уже уверился в своем умении выполнить несложный рисунок и теперь учился делать надписи...”

Борин был освобожден в 1951 и полностью реабилитирован в 1956 году. В сумме, он провел десять лет в тюрьме и ссылке. Он перенес множество испытаний. Одним из них стало то, что жена его бросила, пока он находился в тюрьме. Она вышла замуж за другого. “Pазделила –тюрьма. Развело – что? ...Мой срок только начинался -2 года из 10- а кто мог бы сказать, что будет дальше. Нет, тут ее тоже не приходилось винить. А я и не винил. Просто – было тяжело и горько”. (стр. 169) Он написал воспоминания, серию очерков о Гулаге. Он создал галлерею портретов из дерева, изобоажающих его друзей. Он скончался в 1987 году.