Лев Копелев, генерал-майор русской армии, был арестован за симпатию к немцам, и провел девять лет в лагерной системе Гулаг. Название мемуара Копелева берет начало от слов, помещенных на обложке его дела – хранить вечно. Копелев спросил о значении этих слов. Ему ответили: « Так установлено по закону. Это нужно, значит, чтобы ни один враг, отбыв наказание, не мог впоследствии укрываться, замести следы, пролезать куда не положено.И вообще таков законный порядок на случай, если вдруг допущена ошибка.Чтоб можно было поправить.”

Они вызвали меня на партийное совещание. Голосовали против меня. Меня исключили из партии за «грубые политические ошибки, за сочувствие к немцам, за буржуазный гуманизм, и за опасные предложения по вопросам текущей политики.» У меня забрали партийный членский билет.

После бурного “толковища”, на время которого всех, кто не в “законе”, загнали в другую палатку.., они, вопреки обычаям, образовали свою отдельную бригаду…Все они, -за исключением одного-двух действительно больных и упрямого Лени Генерала, – выходили с утра в карьер. В пасмурные дни после обеда большинство бригады оставалось в зоне, к тому времени дневная норма считалась уже выполненной или перевыполненной. Но в хорошую погоду они предпочитали загорать в карьере…С первых же дней прославился рекордами – огромным количеством тачек гравия, вывезенных из карьера на баржу – законный вор Карапет Аракелян, прозванный Бомбовозом. Невысокий, плечистый, он почти всегда блаженно улыбался и ничем не походил на вора. Он был приветлив, добродушно услужлив, без угодливости, и, что уж совсем не вязалось с блатными нравами, любил работать. Полуголый, медно-красный, руки и грудь бугрились мышцами, лоснились потом, – он катил тяжеленные тачки гравия бегом, весело покрикивая:”Давай дарога,бамбовоз!”... А его рекордами гордилась вся воровская бригада.

Днем стало нестерпимо жарко и душно. Мы сидели в одних кальсонах. Горло стягивало жаждой…Но парашу выносить можно было только когда наполнится. Приходилось долго упрашивать коридорного. Зато назначать носильщиков оказалось просто. Нашлось множество охотников тащить зловонную бочку, – по пути они могли напиться из крана…И на третье утро хлеба не было. Вопли “хле-е-ба!” слышались все чаще, все громче и протяжнее. И еще злее кричали с вышек часовые, иногда, впрочем, казалось, они кричат не со злостью, а с отчаянием.Чаще постукивали ввыстрелы…В обед раздатчики баланды сказали: “Хлеба нет, потому что пекарня сгорела. Обещают с другой взять, но когда, неизвестно. Сегодня уже троих застрелили, кто с окон кричал.”

Днем стало нестерпимо жарко и душно. Мы сидели в одних кальсонах. Горло стягивало жаждой…Но парашу выносить можно было только когда наполнится. Приходилось долго упрашивать коридорного. Зато назначать носильщиков оказалось просто. Нашлось множество охотников тащить зловонную бочку, – по пути они могли напиться из крана…И на третье утро хлеба не было. Вопли “хле-е-ба!” слышались все чаще, все громче и протяжнее. И еще злее кричали с вышек часовые, иногда, впрочем, казалось, они кричат не со злостью, а с отчаянием.Чаще постукивали ввыстрелы…В обед раздатчики баланды сказали: “Хлеба нет, потому что пекарня сгорела. Обещают с другой взять, но когда, неизвестно. Сегодня уже троих застрелили, кто с окон кричал.”

В тюрьмах боялись наседок, о них перешептывались. В лагере о стукачах говорили вслух…Эти нижайшие слуги великого государства, такие же бесправные, как и все заключенные, такие же униженные и нередко так же бессмысленно неправедно или непомерно жестоко осужденные, в то же самое время были действующими винтиками жестокой карательной машины, которая кромсала и их жизни. Они служили ей за жалкие подачки, служили за страх…”

” Вначале я не мог есть баланду, которую давали два раза в день в консервных банках – жидкое пшенное пойло, вонявшее машинным маслом. Ел только хлеб и сахар.Наступило девятое апреля (1945 -прим.авт.), мой день рождения….Вот они 33 года…Утром Петр Викентьевич поднес мне подарок от камеры – фунтик сахара. Одиннадцать порций…Это была первая радость в тюрьме, внезапное ощущение душевной теплоты, исходившей от людей, которым и самим-то невесело, тревожно, голодно, а вот они подумали о другом, чтобы как-то согреть и осветить ему особенно сумрачный день.”

Приказ всем выходить с вещами.Тюрьма двигалась вслед за фронтом “вперед на запад.” Нас сажали в открытый грузовик…По два конвоира с автоматами на бортах, двое с собакой на скамеечках сзади. «-Не разговаривать! Не вертеться, попытка встать считается побег, конвой стреляет без предупреждения! » Сворачиваем с шоссе,едем узкой дорогой-аллеей, вкатываемся в густой лесок, высокая ограда, кирпично-чугунная, двор, усадьба, парк…Здесь выгружаемся.Длинное двухэтажное здание, белое с темной металлической крышей…Нас загоняют в большое полуподвальное помещение. Садись!...Садимся на пол.Начинается перекличка…Впервые наблюдая то,что потом повторится множество десятков раз. Выкликают фамилию; отвечая, нужно назвать имя, отчество, статью, срок или “следственный.”

На допросы меня водили по ночам на второй этаж через большой зал и коридор, несколько раз круто поворачивавший. Вдоль коридора стояли шкафы, горки, этажерки, буфеты, вынесенные из разных разных комнат. Я приметил у одного из поворотов книжный шкаф с разбитой стеклянной дверью.Книги лежали навалом…Об этом шкафе я думал на протяжении всего допроса. Когда повели обратно, полусонный конвоир шел сзади. Подходя к заветному углу, я прибавил шагу, завернул, на ходу сунул руку в шкаф, выхватил сколько мог книжек, затолкал под гимнастерку за брюки…Днем я мог читать. В дверях нашей импровизированной камеры не успели пробить “волчок”, а пока щелкал ключ, снимался висячий амбарный замок и отодвигалась щеколда, я успевал зарыть книжку в соломе.”

В январе 1947 года Копелев был освобожден. Однако после короткого пребывания на свободе, ему сообщили, что его дело будет заново пересмотрено. Спустя несколько месяцев Копелева арестовали. Несмотря на то, что ему была предоставлена возможность защищать себя на судебном процессе, его приговорили к еще трем годам заключения в исправительно-трудовом лагерях и двум годам поражения в гражданских правах. Позднее приговор был аннулирован на основании чрезмерной мягкости. Копелева снова судили и приговорили уже к десяти годам лагерей и пяти годам поражения в гражданских правах. « Я осознал, что такова была моя судьба, что я заслужил быть наказанным – в течение долгих лет я рьяно участвовал в ограблении крестьян, боготворении Сталина, самообмане и самообольщении во имя исторической необходимости. Постепенно я потерял уважение к идеям, которые « увлекая массы», губят целые народы.