Ольга Адамова-Слезберг работала «экономистом по труду» в министерстве в Москве когда ее арестовали в 1936 году, после ареста ее мужа, профессора биологии. Она была осуждена как женa политического заключенного, на восемь лет тюремного заключения со строгой изоляцией. После 4-рех месяцев на Лубянке, она провела заключение в Соловецкой, Бутырской, Казанской, и Владимирской тюрьмах, потом наконец была переведена в Магаданский лагерь на Колыме. Адамова-Слезберг была освобождена в 1946 году, но арестована опять в 1949. После повторного заключения в Бутырке ее сослали в Караганду. Она вернулась из ссылки в 1954 и была реабилитирована в 1956.

Адамову-Слезберг арестовали в 1936 году, сразу после возвращения со съезда стахановцев в Витебске. “Назавтра после моего возвращения в Москву за мной пришли... Пока делали четырехчасовой обыск, я приводила в порядок материалы съезда. Я не могла всерьез осознать, что жизнь моя кончена, я боялась думать о том, что у меня отнимают детей... Я сама не знаю, что я думала, инерция работы, а может быть, смятение от испуга были так велики, что я проработала четыре часа точно и эффективно, как у себя в кабинете наркомата. Проводивший обыск следователь, наконец, надо мной сжалился: «Вы бы лучше простились с детьми!”

“Труд был единственно человеческим, что нам оставалось. У нас не было семьи, не было книг, мы жили в грязи, вони, темноте, в женском бараке висела страшная ругань...И все-таки труд нас спасал. Среди «политиков» была категория людей, отказавшихся от труда. Многие женщины боялись тяжелого труда. Одни находили у себя cотни болезней и предпочитали получать пониженную норму питания, но не надрываться на работе, другие (гораздо реже) шли на сближение с начальниками, и те устраивали их на легкую, блатную работу. Почти все уклонившиеся от работы погибли. Те то, кто шел на проституцию, потеряли внутренний стержень, упорство, собранность, гордость. При первой же неудаче, попадая на общие работы, они погибали под их тяжестью.”

“ Выполнявшие норму получали 600 граммов хлеба, а не выполнявшие – 400 граммов в день. Эти 200 граммов разницы решали вопрос нашей жизни, потому что на 400 граммов хлеба в день нельзя было жить при работе на пятидесятиградусном морозе. … Зима 1943 была очень трудной. Хлебный паек уменьшили с 600 до 500 граммов. А так как кроме хлеба нам давали щи из черной капусты с селедочными головками (на поллитровый колпак щей приходилось два-три листика, а селедки одна головка) да три столовые ложки разваренной в кисель каши с половиной чайной ложки постного масла , на ужин – хвост селедки величиной с палец, а работали мы по десять часов на пятидесятиградусном морозе, люди начали «доходить».”

“ Выполнявшие норму получали 600 граммов хлеба, а не выполнявшие – 400 граммов в день. Эти 200 граммов разницы решали вопрос нашей жизни, потому что на 400 граммов хлеба в день нельзя было жить при работе на пятидесятиградусном морозе. … Зима 1943 была очень трудной. Хлебный паек уменьшили с 600 до 500 граммов. А так как кроме хлеба нам давали щи из черной капусты с селедочными головками (на поллитровый колпак щей приходилось два-три листика, а селедки одна головка) да три столовые ложки разваренной в кисель каши с половиной чайной ложки постного масла , на ужин – хвост селедки величиной с палец, а работали мы по десять часов на пятидесятиградусном морозе, люди начали «доходить».”

На Магадане, Адамова-Слезберг была назначена бригадиром полевой бригады. “Однажды я, пройдя по полю, заметила, что у целых рядов капусты нет сердечек, средних листочков, из которых развивается кочан. Я сначала подумала, что это очередной вредитель съедает их и нужно немедленно начинать с ним борьбу. И вдруг я увидела, как одна из работниц нашей бригады, уголовница Валя, преспокойно отрывает сердечки и, как семечки, их грызет. –Почему ты это делаешь? Ведь ты погубишь весь урожай! Она тупо улыбнулась и ответила: -А на кой он нам нужен? Все равно начальничек кормить будет. Я чуть не избила ее, ярость залила мне глаза, а она невинно улыбалась”.

“К нам привезли пять женщин, арестованных за отказ работать в колхозе по праздникам... Они называли друг друга сестрами, вместе спали, ели, работали, молились и почти каждое воскресенье или церковный праздник вместе сидели в карцере... Они спокойно собирались в карцер, хотя хорошего там было мало: зимой печку почти не топили, летом – в разбитое окно влетали тучи комаров”.

Адамова-Слезберг так описывала одного охранника на Магадане: “Это был человек лет тридцати, здоровый, красивый, одетый в меховой полушубок, серую каракулевую шапку и бурки до колен. Лицо у него было свежепобритое, розовое, спокойное...Он подошел и сразу увидел, что четырех кубометров нет. – Вы не выполнили норму. Срубите еще вот это дерево и можете идти в лагерь... Я складывала трехметровые бревна, причем буквально надрывалась от их тяжести, а он покуривал.”

“Ехали до Караганды [в 1949 году] мы 16 дней. Сначала отчаянно мерзли, а потом на каком-то полустанке наш эшелон стоял с углем. Вдруг наш конвоир, украинец, который иногда перекидывался по-украински парой слов с Ольгой Косенко, старостой нашего вагона, открыл дверь, дал Оле ведро и скомандовал: -Набирай угля, сколько успеешь... Если бы не украли с благословения конвоира уголь, вряд ли доехали бы до места назначения живые с нормой топлива по охапке дров в день”.

Адамову-Слезберг освободили 27 апреля 1944 года после того как ее мать добилась изменения приговора c «террора» на «недонесение». Эта статья позволила ей, единственной из ее группы, освободиться сразу по истечении срока наказания. Сначала ей не позволили вернуться на материк, но в 1946 году, благодаря хлопотам родственников, она смогла покинуть Колыму. Адамова-Слезберг была реабилитированна в 1956, 20 лет после ареста. “Я не сумела сдержаться, рыдания душили меня...Плакать о муже, погибшем в подвале Лубянки в 37 лет, в расцвете сил и таланта; о детях, выросших сиротами с клеймом детей врагов народа, об умерших с горя родителей, о двадцати годах мук, о друзьях, не доживших до реабилитации и зарытых в мерзлой земле Колымы”.