Лев Разгон переехал в Москву в начале 1920х, где он начал работать писателем. Он был на стороне тех, кто подвергался арестам. В конце концов самого Разгона заключали под арест за «распространение клеветнических слухов.» Разгон работал в лагере нормировщиком, то есть определял сколько должны выполнять заключенные, чтобы получить полноценный паек. Такая «доверительная» должность ставила его в сложное, противоречивое, посредническое положение между охранниками, лагерной администрацией и остальными заключенными, не имеющими такой привилегированной должности. Разгон считал, что наличие работы, требующей доверия, было необходимо для собственного выживания. Ему была не под силу тяжесть труда по заготовке леса. В 1956 году после освобождения из Гулага в 1956 он вернулся в Москву. Лев Разгон занялся детской литературой и написанием личных воспоминаний. В России был снят документальный фильм о его жизни.

“В Москве вы могли наблюдать многочисленные симптомы. Прежде всего, вы могли войти в жилое здание, подняться по ступеням и увидеть опечатанные входные двери. И вы знали, что черная чума там уже побывала. Кого-то уже арестовали там. В Москве были здания, где проживала государственная элита. Возьмите, к примеру, известный дом на набережной. Проходя мимо него ночью, я мог наблюдать лишь немногочисленные светящиеся окна или смотреть, как загорался свет в окнах, иногда на целом этаже.”

У меня вальщиком был молодой и опытный мужик из блатных; мне казалось, он нарочно работает быстро, чтобы насмерть замотать своего подручного. Наверное, это было не так, я пользовался репутацией «своего», ни одного работягу не оставившего без полной пайки. Но я не хотел сдаваться и быть в тягость вальщику – старался изо всех сил, не разгибаясь, чтобы не допустить неприятных минут, когда вальщик прекращает свою работу и начинает помогать мне в разделке леса. Он не сделает замечания, не посмотрит укоризненно, но все равно – если работаешь на пару, то или оба «перекантовываются», или же оба работают, не подводя один другого.

Разгона поместили в карцер по причине отказа вернуть кусочек неиспользованной туалетной бумаги охраннику. «Я попал в «светлый» карцер. Это довольно противная штука. Такой небольшой шкаф-комната. Два шага в длину, полтора в ширину. Окна нет. К стене поднята железная рама с несколькими железными перекладинами. Это кровать. Она весь день поднята и опускается какой-нибудь штукой извне раз в сутки на четыре часа…Шкаф этот, пол, стены, потолок, железная штука, называемая кроватью, металлическая огромная, неопорожняющаяся параша с крышкой – все выкрашено ослепительно белой эмалевой краской.А в потолок ввинчена лампа свечей на пятьсот…И через от этого начинаешь сходить с ума. Большую часть времени я стоял в углу, плотно закрыв глаза…

Разгона поместили в карцер по причине отказа вернуть кусочек неиспользованной туалетной бумаги охраннику. «Я попал в «светлый» карцер. Это довольно противная штука. Такой небольшой шкаф-комната. Два шага в длину, полтора в ширину. Окна нет. К стене поднята железная рама с несколькими железными перекладинами. Это кровать. Она весь день поднята и опускается какой-нибудь штукой извне раз в сутки на четыре часа…Шкаф этот, пол, стены, потолок, железная штука, называемая кроватью, металлическая огромная, неопорожняющаяся параша с крышкой – все выкрашено ослепительно белой эмалевой краской.А в потолок ввинчена лампа свечей на пятьсот…И через от этого начинаешь сходить с ума. Большую часть времени я стоял в углу, плотно закрыв глаза…

Жизнь «законников» в лагере была обставлена правилами поведения, которые соблюдались с истовостью почти религиозной. Для блатаря, находящегося «в законе» и этот закон нарушившего, не было другого выхода, как «бежать на запретку.» «Запретка» – это распаханная, разровненная граблями полоса земли между высоким забором и низенькой оградой из колючей проволоки. Каждый заключенный, очутившийся на «запретке», должен немедленно лечь ничком на землю: в противном случае его убивал без предупреждения охранник с вышки. На «запретку» бежали «ссучившиеся», преследуемые своими бывшими товарищами. Надзиратели их выводили из спасительного куска земли и уводили в карцер. Через некоторое время их этапировали на другой лагпункт:здесь уже оставаться они не могли, поскольку были объявлены вне закона…

Ранний развод зимой – совершенная бессмыслица. Мы приходим на лесосеку в полной темноте, когда лес рубить невозможно. И нужно ждать, пока раздвиднеется. Вот это ожидание и является самым значительным для нас. Без приказа бригадира несколько человек спиливают сухостойную сосну, мгновенно разрезают ее на чурбаки, раскалывают и разжигают два костра: один маленький – для конвоя и один большой – для бригады. Рассаживаемся на поваленные деревья. Мы свободны сейчас, мы хозяева своих мыслей, воспоминаний, даже дел.От костра идет тепло – такое живительное, такое домашнее, пламя напоминает о чем-то далеком, оставленном…Большинство молчит.Кто дремлет, кто не сводит глаз с пламени, кто деловито подвязывает чуни или даже пуговицу пришивает, некоторые тихонько разговаривают.

«Наконец дверь распахивается по-особому, широко, и в комнату по-хозяйски входит молодой лейтенант. Два надзирателя становятся у двери. Лейтенант наглажен, набрит, пряжки пояса и портупея блестят, складочки на гимнастерке все запланированные и аккуратные, от него пахнет одеколоном, хорошим табаком, домом, удачей, здоровьем, молодостью – всем, что ты когда-то считал естественным, нормально-человеческим…Это только первые недели я продолжал считать надзирателей, следователей такими же людьми, как я, – ну, ошибающимися или же негодяями, ено все же людьми.Потом у меня это прошло…С этии нельзя вступать в человеческие отношения, нельзя к ним относиться как к людям, они людьми только притворяются, и к ним нужно тоже относиться , притворяясь, что считаешь их за людей.

В действительности на такой пайке на лесоповале прожить нельзя. Невозможно…Дефицит между потраченной энергией и возвращенными «большой пайкой» калориями так велик, что самый здоровый лесоповальщик через несколько месяцев обречен на неминуемую голодную смерть. Да, да, самую тривиальную голодную смерть при пайке в полтора кило. И из крестьян (а именно они составляли большинство в лагере) выживали только те, кто умел точить инструмент и становился интстументальщиком, кого брали на привычные сельхозработы, где была возможность подкормиться краденой картошкой, редиской, любым овощем. Надо ли говорить, что кража любого лагерного имущества – от пайки хлеба до детали от локомобиля – не считалась зазорной, а вполне естественной и вызывала только восхищение и зависть…Такой хозяин, как Гулаг, не имеет права рассчитывать, что его рабы будут блюсти его интересы в ущерб себе.

“О, этот март пятьдесят третьего!...Помните ли вы эту паузу в радиопередачах третьего марта?! Эту неимоверно, невероятно затянувшуюся паузу, после которой не было еще сказано ни одного слова – только музыка… Только эта чудесная, эта изумительная, эта необыкновенная музыка!!! Без единого слова, сменяя друг друга, Бах и Чайковский, Моцарт и Бетховен изливали на нас всю похоронную грусть, на какую только были способны…Я уже не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем, ...мы кинулись в санчасть. Мы потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и -на основании переданных сведений – сообщил нам, на что мы можем надеяться…В консилиуме, кроме главврача, принимали участие второй врач – бывший военный хирург Павловский и фельдшер Ворожбин. Они совещались в кабинете главврача нестерпимо долго – минут сорок. Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало все понятно еще до того, как он сказал: “Ребята! Никакой надежды!!” И на шею мне бросился Потапов – сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена…”