Альфреда Мирека арестовали когда он работал електриком в Москве. Его приговорили к семи годам лагерей. После Лубянки и Бутырской тюрем он провел два года, 1942-1944 в Унжлаге, лесоповальном лагере. По освобождении из Ужлага Мирек вернулся в Москву и был полностью реабилитирован в 1956. В 1984 Мирек был снова арестован и провел еще два года, до 1986, в заключении.

“29 августа 1942 года в мастерскую комендатуры Министерства связи, где я работал, в конце рабочего дня вошли двое упитанных мужчин в синих фуражках с плоскими большими козырьками, с довольным выражением лиц охотников, не зря отправившихся в лес. Положили молча на верстак, ордер на арест, вяло, привычными движениями обыскали, отобрали бумажник, документы, в том числе и комсомольский билет, так дорого мне доставшийся, и повели через двор на улицу, где стояла черная легковая машина «Эмка». Привезли на Малую Лубянку во внутреннюю тюрьму. ... Допросы проводил следователь Новиков…Допросы проводились только ночью. Следователь с непонятной мне настойчивостью повторял одно и то же: «Будешь говорить, бандит?!» (иногда, для разнообразия – «бандюга»). Чувствовалось, что он не очень точно представлял себе, что должен от меня услышать и что я должен сказать. Мне догадаться об этом было еще труднее, и я молчал. Я хотел одного: чтобы он от меня отстал…При очередном допросе следователь решил расположить меня к беседе другим оригинальным способом: подошел ко мне и внезапно прижал слева к шее горящую папиросу. Круглый шрамчик у меня сохранялся долгие годы как память об этом человеке”.

“Выходили на работу каждый день, независимо от погоды и дня недели, рабочий день – десятичасовой…Шли около часа по проселочной дороге, а потом сворачивали в лес («Унжлаг» в отличие от строительных, промышленных и других лагерей был лагерем простым – лесоповальным). В ясную теплую летнюю погоду – такой марш нетруден, но погожие дни в тех местах – редкость, потому остаются в памяти бесконечные дожди. Уже при выходе из зоны телогрейка и коленья ватных брюк начинают промокать, а к приходу в лес делаются мокрыми насквозь…Деревья небольшого диаметра каждый валил в одиночку…От четырех-пяти деревьев получается в лучшем случае один ряд, выложенный на земле, а точнее, на подложенных слегах. А сколько нужно таких рядов, чтобы получилась высота в один метр..? Высота метр – значит, поставлено, как здесь говорят, 4 кубометра леса. Это минимальная норма. При невыполнении могут быть неприятности, а при выполнении – минимальная пайка хлеба и еда…Сперва я с большим трудом выполнял минимальную норму, но, приспособившись, стал делать даже 6-8 кубометров…"

“Конструктор с какого-то авиазавода мыл большую камеру только за то, что ему дали ведро из-под овсяной каши. В ведре уже не было ни зернышка. Деревянной ложкой при раздаче оно выскребалось начисто. Но когда из чайника он обливал его стенки кипятком, а затем тщательно обмывал их руками, то вода на дне ведра делалась мутной и пахла кашей. С каким блаженством и жадностью он ее выпивал, смакуя по глоточку. ... В вагоне нам выдали по куску хлеба граммов на 300 и по две селедочки – это на всю дорогу. Рацион был хорошо продуман: селедка отбивала аппетит, а что пить хотелось ужасно, это не важно. В уборную за сутки вывели по одному один раз, и я хорошо помню, как двое в нашем купе сливали мочу в свой сапог, а когда мы прибыли и нас высадили на станции Сухобезводная, они вышли с одной босой ногой, вылили содержимое из сапога и тут же его надели”.

“Конструктор с какого-то авиазавода мыл большую камеру только за то, что ему дали ведро из-под овсяной каши. В ведре уже не было ни зернышка. Деревянной ложкой при раздаче оно выскребалось начисто. Но когда из чайника он обливал его стенки кипятком, а затем тщательно обмывал их руками, то вода на дне ведра делалась мутной и пахла кашей. С каким блаженством и жадностью он ее выпивал, смакуя по глоточку. ... В вагоне нам выдали по куску хлеба граммов на 300 и по две селедочки – это на всю дорогу. Рацион был хорошо продуман: селедка отбивала аппетит, а что пить хотелось ужасно, это не важно. В уборную за сутки вывели по одному один раз, и я хорошо помню, как двое в нашем купе сливали мочу в свой сапог, а когда мы прибыли и нас высадили на станции Сухобезводная, они вышли с одной босой ногой, вылили содержимое из сапога и тут же его надели”.

“Хотя помню, еще летом в одном бараке трое недавно прибывших уголовников отказались выйти на лесоповал, требуя легкой работы в лагере. На другой день им не выдали хлеба, правда, голодные они не остались. На следующий день они опять не вышли. Может, в конце концов, им нашли бы место, но в бараке к ним присоединились еще пять матерых, крепких, уже бывавших в лагерях блатных ребят. Стало ясно, что завтра может не выйти на работу весь барак…Утром перед разводкой – построением у вахты – к ним в барак пришли начальник лагпункта, нарядчик и шесть человек конвоя. Начальник предупреждал и угрожал, нарядчик, сам из уголовников, уговаривал и успокаивал, но они – ни в какую. Тогда вывели их из барака, повели через вахту за зону. Они были уверены, что их ведут в БУР (барак усиленного режима, вроде общего карцера). Но, выведя из ворот, группу повернули в другую сторону, налево, провели вдоль проволочной ограды к конюшне, которая хороша видна с площадки у вахты, где все собрались, и у ее стены восемь человек саботажников расстреляли…После этого никому не приходило в голову не только от чего-либо отказываться, но и что-либо нарушать”.

“Встретил я в «Бутырках» и знакомого – талантливого польского артиста эстрады и варьете Евгениуша Бодо…Мы подружились, делили те скудные передачи, которые я получал. Он много рассказывал о своих выступлениях, гастролях по другим странам. В начале апреля 1943 года я ждал отправки в лагерь, Бордо оторвал от левой полы своего светлого плаща квадрат подкладки, ссучил нитки из полотенца, попросил у кого-то толстую самодельную тюремную иголку и, закатывая на колене края, подшил их. Получился платок. Это все, что он мог мне подарить на память. И эту память я пронес через обыски и лагпункты и храню до сих пор. Потом случайно узнал: он умер вскоре по прибытии в лагерь под Кировым – летом 1943 года”.

“В каждом лагпункте имелся нарядчик, он всем и распоряжался. Наш Степан Гаврилович, которого местная знать – уголовники: бригадиры, заведующий столовой, складом, пекарней называли Степка-Бутуз или просто Бутуз, был коренастый, молодой, с красной мордой бандюга, всегда слегка выпивший… Бригады, возвращаясь из леса, проходили через ворота. Вот тут как-то раз я , видимо, бросился в глаза нарядчику. Он посмотрел на меня пристально (выглядел я, наверное на редкость измученным и несчастным), и где-то в глубине взгляда можно было угадать сострадание. Нарядчик подошел и сказал, что есть для меня работа: завтра утром он мне все покажет и расскажет, повернулся и ушел так быстро, что я не успел ничего сообразить. Утром, когда мы построились у ворот, нарядчик действительно подошел ко мне, отвел в сторону, где стояла лошадь, запряженная в телегу с большой бочкой без крышки, и сказал: «На работу больше не пойдешь, будешь чистить уборные в лагере». Конечно, это было намного легче, чем, пройдя 3-5 км, пилить на болотах лес, и я, тронутый его добротой, поблагодарил его от души. Он буркнул мимоходом что-то изысканное на своем матерном языке и ушел”.

“…Рассказы о вкусных блюдах и их приготовлении были одним из излюбленных развлечений. «То-то и то-то лучше жарить так… А можно еще и этак…А подливка делается из …с добавлением… смешать и немного подогреть…» …Рядом с рассказчиком в камере двое или трое сидят и слушают, не моргая. Рассказ – своего рода словесное кино на исключительно захватывающий сюжет. Послушали и стало легче – вроде бы что-то съели (хотя бы в воображении)”.

После Унжлага Мирек вернулся в Москву. “…Я вернулся из лагеря с туберкулезом легких, пеллагрой – тяжелым желудочным заболеванием, в крайнем истощении…Опираясь на длинную палку, с которой вышел из лагеря, подходил к троллейбусу или трамваю и ждал, когда мне помогут подняться по ступенькам. ... Приехав в Москву, поступил в музыкально-педагогическое училище. Однако жил и учился озираясь, как волк в дремучем лесу: ведь в любую минуту моя учеба, работа, жизнь с семьей могли оборваться, если бы мен6я кто-нибудь узнал. Человеком почувствовал себя лишь при Никите Сергеевиче Хрущеве, когда проводимая им политика вывела страну из духовного оцепенения. Переломным для меня, да и для миллионов других стал 1956 год. В тот год и меня после пересмотра дела полностью реабилитировали”.