В 1928 году Дмитрий Панин окончил техникум и работал на цементном производстве в Подольске, расположенном меньше чем 30 миль от Москвы. В 1940 году инженер, с которым он проработал два года, донес на него. В июле Панина арестовали. Спустя четыре месяца Панина перевели в Лефортово, где предъявили обвинение в государственной измене по статье 58. Спустя четыре месяца его приговорили к 5 годам заключения. Затем перевели в Бутырку, где он провел еще четыре месяца. В Вятлаг Панин прибыл 28 августа 1941 года. Там он пробыл несколько лет, после чего был переведен в Воркуту. В 1947 году его доставили в Шарашку , а затем отправили в трудовой лагерь Екибастуз. В конечном счете, он оказался в Караганде, где провел оставшийся срок. После этого Панина сослали в Казахстан.

Лефортово. “Меня поместили в угловую камеру № 196 на четвертом этаже; под нами был коридор смертников. Как раненый зверь, непрерывно выла там одна женщина. Спать днем не разрешали, за ослушание полагался карцер. Допросы происходили только ночью. Люди и без того спали плохо, сверхчутко: каждый думал, что пришли за ним, прислушивался к шагам, шорохам, звукам открываемых дверей. Нередко тюрьма оглашалась криками. Под утро обычно вопил вызванный на расстрел, пока ему не забивали кляп в рот.Крайне редко, в припадке отчаяния шумел измученный арестант, грозил, что не пойдет больше на допрос...»

Работа в мастерской велась в две смены и каждая работала по двенадцати часов с перерывом в тридцать минут. Я попал в ночную и должен был опиливать грани гаек под ключи в 22 и 27 миллиметров при норме 70 штук за смену. Превратив себя в робота, я обрабатывал не более 50 штук. При таком невыполнении мне могли выписать штрафную пайку в 300 граммов, но Борис проводил ежелневно по 600 граммов. Проработав так двадцать дней, я понял, что сил у меня надолго не хватит – я начал «доплывать.»

«Нас везли на «черном воронке» из Кировской пересылочной тюрьме к поезду. Оттуда нас поместили в столыпинский вагон... Один из нас, однако, кубанский казак рассказывал бесконечные истории о своей охоте и военных подвигах, беспрерывно воспевал режим...Я никогда не удивлялся бесправности и подавлениям, творимых со стороны режима. Именно по этой причине я никогда не вступал в спор с лагерными властями или нашей охраной, за исключением случаев поистине вопиющего произвола...Однако те, кто все еще считал себя лояльными советскими гражданами, постоянно поднимали шум по какому-нибудь поводу...У нашего кубанского друга произошла стычка с одним из охранников во время вечернего посещения туалета. Он настолько себя нагло вел, что охранники отправили его в карцер. Там, надеав ему наручники, они избили его до полусмерти. Наручники сжимались каждый раз, как он совершал малейшее действие. Таким образом, затрудняя циркуляцию крови и вызывая боль, при которой казак вопил, что есть мочи. Такого рода наказание было для него лучшим лекарством и помогло увидеть вещи в их реальном свете.»

«Нас везли на «черном воронке» из Кировской пересылочной тюрьме к поезду. Оттуда нас поместили в столыпинский вагон... Один из нас, однако, кубанский казак рассказывал бесконечные истории о своей охоте и военных подвигах, беспрерывно воспевал режим...Я никогда не удивлялся бесправности и подавлениям, творимых со стороны режима. Именно по этой причине я никогда не вступал в спор с лагерными властями или нашей охраной, за исключением случаев поистине вопиющего произвола...Однако те, кто все еще считал себя лояльными советскими гражданами, постоянно поднимали шум по какому-нибудь поводу...У нашего кубанского друга произошла стычка с одним из охранников во время вечернего посещения туалета. Он настолько себя нагло вел, что охранники отправили его в карцер. Там, надеав ему наручники, они избили его до полусмерти. Наручники сжимались каждый раз, как он совершал малейшее действие. Таким образом, затрудняя циркуляцию крови и вызывая боль, при которой казак вопил, что есть мочи. Такого рода наказание было для него лучшим лекарством и помогло увидеть вещи в их реальном свете.»

«Однажды двое заключенных вступили с друг другом в серьезную схватку. Неожиданно один из них, хорошо образованный молодой человек, встал на четвереньки словно собака. Он быстро метнулся к другому мужчине, ударил его по ноге и также быстро отскочил. Каждый, включая жертву, были в недоумении. Они оставалась пригвоздненными к месту, пока вся пантомима закончилась. После разразился смех. В такой мрачной напряженной обстановке, когда каждый на грани смерти, когда смерть уже начинает подкрадываться к каждой человеческой клеточке, какая-то первобытная сила вдруг приобретает контроль и понуждает человека к зачастую ужасно нелепым и иррациональным действиям.»

«Вскоре я встретил зэка Зайцева. До ареста мы жили с ним вместе в бараке для инженеров, хотя не припомню, чтобы раньше разговаривали. Но мой сверхжалкий вид заставилдрогнуть его сердце, и, поравнявшись со мной, он предложил зайти в барак. Я ответил, что лучше подожду на скамейке, так как пять ступенек для меня – непреодолимое препятствие. Через минуту он вышел с каким-то свертком. Я видел, как у этого почти незнакомого, человека появились слезы сострадания, и он сунул мне завернутый кусок хлеба. Слабость была хорошей почвой, и на меня это так подействовало, что потекли слезы. «Какие есть прекрасные люди,»- шептали дрожащие губы. Я отчетливо понял, что великая сила добра соединила нас в это сгновение, пробежала искра любви, а на этом-то и держится мир.»

«Моим следователем на Лубянке был молодой человек лет тридцати, по фамилии Цветаев, кажется из инженеров, мобилизованный органами. Он, видимо, недавно окончил курсы следователей, и наше «дело» было для него сдачей экзамена. Зла у меня против него не было и нет. Он старательно отрабатывал все, что было написано для него на бумажке старшим следователем и добросовестно, но беззлобно ругался, кричал, угрожал, как этому обучали на курсах. Во время следствия на Лубянке вид у этого чекиста был цветущий, белое с нежным румянцем лицо было привлекательным и отнюдь не зверским. Когда я встретился с ним в Лефортово, я невольно вспомнил Оскара Уайльда. Передо мной был знаменитый портрет Дориана Грея, который впитал в себя пороки и преступления своего прототипа. Лицо Цветаева стало желтым, обрюзгшим, с резкими морщинами и коричневыми мешками под глазами. Я не сразу его узнал...»

«Наша дружина не теряла даром времени в этапной камере, и поэтому мы приехали с вполне сложившимся мнением об отношении к общим работам: -день «кантовки» – залог жизни; -ни одного дня на общих; -работа не медведь, в лес не убежит; -от работы лошади дохнут; -без «туфты» и аммонала не построить бы канала; -согласны отбыть срок, но не согласны, чтобы он кончился досрочно вместе с нашей жизнью.»

«Мое шестимесячное пребывание в качестве штрафника, нахождение в карцерах в Спасске, а также дальнейшие стычки со следователями, встречи с обычными работягами, мой последующий приезд в «мирный» Карагандинский лагерь; освобождение из лагеря и пожизненная ссылка в северный Казахстан( где, к счастью, я провел только три года, благодаря смерти Сталина – все это найдет отражение во втором томе «Записок», при условии сил и времени.»