В 1938 году Алла Андреева закончила Институт повышения квалификации художников-живописцев и работала художником. В 1947 году ее арестовали в связи с делом ее мужа писателя Даниила Андреева, который выступал с критикой советской системы. Она получила 25 лет лагерей строгого режима. В итоге, Алла Андреева провела девять лет в лагерях Мордовы.

Обычно пишут о том, как били и пытали. А это вовсе не обязятельно. Меня вот не били. Думаю, не били потому, что скоро следователь понял: со мной можно справиться совсем иначе и гораздо успешнее. Там работали профессионалы. ... Следователь звал меня по имени-отчеству, читал мне стихи. Он говорил: -Алла Александровна, пожалуйста, расскажите, как такие люди, как вы, как те, другие, кто сейчас арестован, как вы, русские люди, смогли дойти до такой вражды к строю своей страны, к тому, как живет наша Родина. Мы же хотим понять, что думает интеллигенция...Я, дура, рассказывала. Больше года.Я не могла забыть, что передо мной сидит и ведет допрос такой же русский человек, как я. Это мое чувство использовали как ловушку...И вот так я совершенно открыто и подробно объясняла следователю, что, собственно, и не только я, но и другие имели против советской власти, коммунизма, того, что сделали с Россией”.

“Я работала в КВЧ (это культурно-воспитательная часть, которая культуры не имела и никого не воспитывала). Я без конца писала какую-то ерунду: бесконечные лозунги, призывы, не помню ни одной строчки из того, что делала. Нам как «врагам народа» был запрещен красный цвет. Поэтому по лагерю стояли коричневые щиты с белыми буквами.У меня вдруг неизвестно откуда обнаружилась способность писать любую чепуху с необычайной быстротой, чуть ли не прямо от руки. Потом выпускались какие-то бестолковые стенгазеты, посвященные тому, что мы, дескать, перевыполнили норму и будем перевыполнять дальше...”

“Лефортово – это страшная тюрьма...Мне не давали спать три недели. Наверное, это была разработанная врачами система: спать разрешали один час в сутки и одну ночь в неделю. И человек сходил с ума, но не до конца. Вероятно, так можно было и совсем потерять рассудок, но им надо было поддержать подследственного в полубезумном состоянии. Меня вызывали на допрос каждую ночь...А когда возвращалась в камеру, то сон был не сном, а бредом. Я куда-то проваливалась...А потом целый день без сна; все время смотрят в глазок, и нельзя даже прислониться. И снова ночь допроса”.

“Лефортово – это страшная тюрьма...Мне не давали спать три недели. Наверное, это была разработанная врачами система: спать разрешали один час в сутки и одну ночь в неделю. И человек сходил с ума, но не до конца. Вероятно, так можно было и совсем потерять рассудок, но им надо было поддержать подследственного в полубезумном состоянии. Меня вызывали на допрос каждую ночь...А когда возвращалась в камеру, то сон был не сном, а бредом. Я куда-то проваливалась...А потом целый день без сна; все время смотрят в глазок, и нельзя даже прислониться. И снова ночь допроса”.

“Уголовницы обгадили весь лагерь в буквальном смысле: они добрались до наших костюмов, аккуратно сложенных, спрятанных в кладовой, разделись догола, обвязались поясами, надели на головы картонные шляпы...Сколько души вложили мы в те костюмы! ...Я с криком «Они растреплют наши костюмы!» помчалась к начальству, мне дали лошадь с подводой и в помощницы девушку-возчицу...Мы погрузили все костюмы на подводы, вывезли, и только потом я догадалась, что, по-видимому, наше спокойствие загипнотизировало уголовниц. Они могли сделать с нами что угодно: разорвать в клочья костюмы, избить и изнасиловать. Что такое две женщины для целой зоны уголовниц?”

“У нас были православные, католички и протестантки. Пасха православная и Пасха католическая совпадают раз в четыре года. Рождество не совпадает никогда. Но все равно день праздника объявлялся рабочим, даже если это было воскресенье. Поступали просто. Скажем, наступает Рождество католичек и протестанток. Они остаются в бараке отмечать свой праздник. А православные молча, пятерками – надзирателю в воротах безразлично, кто идет, для него главное, сколько, -шли на фабрику работать за них, садились за машинки. Потом приходит православный праздник. На работу выходят католички и протестантки, а православные остаются праздновать. Вот так и делали без обсуждения догматов, поиска общего языка, попыток вместе молиться, что нелепо, а просто давая друг другу возможность праздновать свой праздник”.

“Пришел начальник спецчасти и сказал: -Андреева, напиши портрет моей жены и сыновей, вот только... «Только» было вот что. Он принес фотографию женщины, совсем молоденькой, на которой женился, и мальчиков, которым, судя по фотографии, было по двенадцать-четырнадцать лет. Такими я их написала на фоне светлой-светлой березовой рощи: сидит молодая женщина, а рядом с ней мальчики, которые выглядят ее младшими братьями. И начальник, и жена остались очень довольны. Он не просто опустил в знак благодарности мое письмо. У него была командировка в Москву, он зашел к моим родителям и рассказал обо мне”.

“И был еще какой-то чисто женский способ противостоять ужасу тюрьмы странными вещами, которые мужчин, вероятно, рассмешат. К примеру, мы завивались, уж не знаю, на какие лоскутки или бумажки и где только мы их находили. У нас их отнимали, а мы опять из чего-то драли клочья, но ходили причесанными, с локонами, а еще делали маникюр. Делалось это чрезвычайно просто: нужен бал только кусочек белой стены...Так вот, когда ходишь по камере из угла в угол, надо ребром ладони соскрести эту самую побелку. А потом ходишь взад-вперед, трешь ее ногти, и они начинают блестеть так, что никакого лака не надо. Следователи просто бесились от злости при виде нас с маникюром и прической”.

Андрееву освободили 13 августа 1956 года. Вскоре освободили и ее мужа Даниила Андреева. После лагерей его здоровье было сильно подорвано. Он рано ушел из жизни. Андреева осталась одна. В 1963 году она снова вышла замуж. В последующие годы она занималась знакомством читателей с произведениями Даниила Андреева. Детей у нее не было. “Похоронив Даниила, безнадежно больная, после ряда операций, после облучения, с больной кровью и без всякого желания жить – как можно было остаться в живых, я не знаю. Но осталась. Только у меня были спасенные из тюрьмы черновики Даниила. Значит, Господу было угодно оставить меня на Земле, чтобы я еще 30 лет хранила все, написанное мужем...Я стала жить тихо, замкнуто, перепечатывала черновики, много работала как художник..”