Борис Дмитриевич Четвериков родился в Уральске, Россия в 1896. Перед арестом он – известный советский писатель. В апреле 1945 года его арестовали по клеветническому доносу одного знакомого. Он провел одиннадцать лет в лагерях с 1945 по 1956 годы. Он работал врачом, инженером-дизайнером, и ночным сторожем. Он вспоминает: “Перебывал я в десятках лагерей. На станции Известковой, на нынешней линии БАМ, где мы построили около Дуссе-Алиньского перевала двухкилометровый тоннель, и я участник этой стройки. Затем в лагере на железнодорожной линии Известковая –Ургал, на пересылке в самом Ургале. Потом в Александровском централе в Иркутске, в городе Тайшете ...”

“ Когда раздался ночью резкий звонок, я почему-то сразу понял, что пришли брать меня. И я решил их немного придержать. Ночь была холодная, и я долго не открывал им. Они пробовали взломать двери – не смогли. Пошли погреться этажом ниже в квартиру писателя Кратта. Наконец, я больше не мог выдержать. – Почему так долго не открывали? – Крепко сплю, – ответил я. – У кого совесть чиста, спят крепко. Обыск шел всю ночь. Понятая – жена писателя Петра Капицы – дремала...”

“Однажды меня включили в бригаду могильщиков. Нас привели к месту захоронения, и я увидел большое поле, утыканное какими-то палками. Это и были могилы наших собратьев.На могиле зе-ка втыкали палку с прибитой к ней дощечкой, а на дощечке –только номер...Эти воткнутые палки вскоре падали, а потом и вовсе сгнивали...”(стр. 94) “...Все-таки мне довелось и вкалывать на лесоповале, где летом буквально жрет мошка, облепляя руки, лицо, глаза, и быть «транспортом», таская из леса на завод древесные кряжи. Хорошо помню эту проклятущую работенку. Стояли шестидесятиградусные морозы, а мы волокли на себе эти чертовы бревна, впрягаясь по 10-15 человек и карабкаясь с бечевой по глубокому снегу..”

“...Нас загнали сюда, пересчитали и расселили по холодным баракам с нарами не из досок, а из жердей. Конечно, никаких постелей. И кухня еще не налажена. А главное, -нет воды. Причем курьезно, что лагерь размещен на крутом берегу чистейшей прозрачной речки, а воды нет: нас бояться водить туда –можем сбежать...В бараке, где я поместился, мои спутники, в том числе Александров, куда-то девались. В первые же часы, только я вышел ненадолго, воры обшарили мой чемоданчик и кое-что из него забрали. И мое дрянненькое одеяло исчезло...”(p. 102) “...Кормили, например, лошадиным кормом –гальяном...Эта трава внешне похожа на гречиху, но безвкусна, отвратительна, тошнотворна, я сначала не мог ее есть. «Ешь, а то умрешь, – посоветовали мои товарищи по несчастью. –Внушай себе: это греча, это греча – и ешь»...”

“...Нас загнали сюда, пересчитали и расселили по холодным баракам с нарами не из досок, а из жердей. Конечно, никаких постелей. И кухня еще не налажена. А главное, -нет воды. Причем курьезно, что лагерь размещен на крутом берегу чистейшей прозрачной речки, а воды нет: нас бояться водить туда –можем сбежать...В бараке, где я поместился, мои спутники, в том числе Александров, куда-то девались. В первые же часы, только я вышел ненадолго, воры обшарили мой чемоданчик и кое-что из него забрали. И мое дрянненькое одеяло исчезло...”(p. 102) “...Кормили, например, лошадиным кормом –гальяном...Эта трава внешне похожа на гречиху, но безвкусна, отвратительна, тошнотворна, я сначала не мог ее есть. «Ешь, а то умрешь, – посоветовали мои товарищи по несчастью. –Внушай себе: это греча, это греча – и ешь»...”

“В эти дни я лично наблюдал действие неписанного закона: «Пайка священна, пайку не отнимать». В нашем бараке кто-то ночью съел чужой хлеб. Старший блатной помещался как раз напротив меня, и я видел, как ему докладывали об этой пропаже. Я удивился, что он пропустил это сообщение мимо ушей, будто и не слышал. Оказывается, очень даже слышал и тотчас принял меры. Позавидуешь!...Наутро один паренек оказался перемазанным: пайку хлеба посыпали наструганным химическим карандашом, зеркал в ЦРМ нигде, кроме женского барака, нет, ночью вор ел хлеб в темноте и выпачкал и руки, и щеки, и даже нос. Не понадобилось ни следствия, ни дознания – вор сам доложил о своем преступлении. И его били. Не по злобе, а по общественному долгу. Кажется, забили насмерть”.

“Вдруг распухнулось оконце в двери: -Горошницы хотите? – милый девчачий голос. –Конечно! Мелькнула женская рука, и я уже держал полную миску густой горошницы – гороховой каши. Видимо, девушка работала в кухне. Арестантка. Знала, как и вся тюрьма, мою историю и жалела меня. Похитила на кухне миску горошницы, сваренной «для себя»? Или дала ей сердобольная повариха? Примчалась на нашу галерку, пользуясь тем, что надзиратель занят раздачей завтрака. С какой поспешностью, вся трепеща от страха, открыла мое раздаточное окно. Сунула мне горошницу (может быть, свою долю?) и умчалась. Попадись она –лишилась бы работы на кухне. А то и в карцер могла угодить, или били бы... Господи! Бывают же такие женщины! Я только слышал ее голосок и мельком видел милое перепуганное и в то же время озаренное, счастливое лицо...Как бы я хотел встретить потом, на свободе эту добрую девушку”.

“Как раз в эти дни Кулаков придумал новый способ изнурения моего организма. Днем в тюрьме – я уже говорил – ни спать, ни лежать не разрешается. Кулаков вызывал меня поздно вечером, не давая лечь спать в положенное время. А в пять утра меня снова вели вниз, ставили около двери кабинета Кулакова и уходили. Я стоял в совершенно безлюдном помещении пять часов. Иногда не выдерживал и ложился на пол. Кулаков приходил в десять утра и осматривал все углы: ведь я мог не вытерпеть и обойтись без уборной. Но все было чисто: я ведь держал голодовку, и уборная была мне ни к чему. Межлу тем, за антисанитарию мне можно было бы дать карцер...”

“Заметив, что днем охватывает людей тоска, я стал придумывать им занятия. В моих передачах всякий раз был черный хлеб и какой-нибудь батон. Этого мне хватало на неделю, до следующей передачи, а тюремную пайку я кому-нибудь отдавал. Но две-три пайки удержал, отдал только корки, а из мякиша –целый день трудился – вылепил шахматы. Самой трудной фигурой был конь, ведь надо было думать и о прочности. Покрасил шахматы, как блатные что-нибудь красят: зубной порошок использовал для белых фигур, а черные изготовил, накоптив на донышке миски сажи. В одной из передач была коробка с печеньем, -так дно коробки пригодилось для шахматной доски. Высохли фигуры, и в камере появился шахматный кружок”.

Четверикова реабилитировали в 1956. Он продолжил свою литературную деятельность и умер 17 Мая 1981. “Описать же пережитое все-таки необходимо. Чтобы наглядно показать: человек прочных убеждений ни при каких обстоятельствах не согнется и не переметнется...Меня реабилитировали, и я вышел из всех испытаний советским человеком, каким и был. А в чем-то, как это ни парадоксально звучит, эти годы обогатили меня: я стал умудреннее, глубже познал жизнь. До дна”.