Евгения Гинзбург и ее муж являлись членами Коммунистической партии. Они проживали в Казани с двумя сыновьями, когда в 1937 году Гинзбург была арестована по обвинению в «террористической деятельности троцкисткой контрреволюционной группы.» Она больше никогда не видела ни старшего сына , ни мужа. После лет, проведенных в тюрьме и лагерях, Гинзбург отправили в ссылку в Магадан. Там она встретилась со своим младшим сыном после двенадцати лет расставния. В 1955 году ее освободили из ссылки.

После того, как Гинзбург исключили из Коммунистической партии, она опасалась, что ее тоже арестуют, как и многих товарищей. Однажды ей позвонил начальник секретно-политического отдела НКВД и попросил прийти к нему. Собираясь уходить, Гинзбург в обычной манере попращалась с детьми и решила сначала навестить маму. «Да, пожалуй, лучше не видеть и маму. Все равно совершается неизбежное, и его не умалишь отсрочками. Захлопывается дверь. Я и сейчас помню этот звук. Все. Больше я уже никогда не открывала дверь, за которой я жила с моими дорогими детьми.

Косу я взяла в руки впервые в жизни. А косьба по кочкам –дело сложное даже для опытного косаря-мужчины. Косили мы босиком. Двигались рядами, размахивая косами, пыхтя и задыхаясь, брели по болотам, хромая на кочках. К ночи мы возвращались в самодельные шалаши. Все мы были мокрые и вымазанные тиной до пояса. Плотно намокшие юбки били по ногам. Те, у кого были «справные» чоботы, пытались сначала уберечь ноги от ледяной воды. Но обутые ноги еще хуже увязали в студенистой трясине…Норму выработать нам было не по силам. Пайка уменьшалась.

Гинзбург отправили в Ярославль, где она изначально провела два года в одиночном заключении. «Я до сих пор, закрыв глаза, могу себе представить малейшую выпуклость или царапину на этих стенах, выкрашенных до половины излюбленным тюремным цветом – багрово- кровавым, а сверху грязно-белесым. Я иногда могу воспроизвести в подошвах ног ощущение той или иной щербинки в каменном полу этой камеры. Камера № 3, третий этаж, северная сторона. И до сих пор помню ту тоску всего тела, то отчаяние мыщц, которое охватывао меня, когда я мерила шагами отведенное мне теперь для жизни пространство. Пять шагов в длину и три поперек…Из камеры выводят три раза в сутки. Утром и вечером на оправку. Днем, до и после обеда, на прогулку.

Гинзбург отправили в Ярославль, где она изначально провела два года в одиночном заключении. «Я до сих пор, закрыв глаза, могу себе представить малейшую выпуклость или царапину на этих стенах, выкрашенных до половины излюбленным тюремным цветом – багрово- кровавым, а сверху грязно-белесым. Я иногда могу воспроизвести в подошвах ног ощущение той или иной щербинки в каменном полу этой камеры. Камера № 3, третий этаж, северная сторона. И до сих пор помню ту тоску всего тела, то отчаяние мыщц, которое охватывао меня, когда я мерила шагами отведенное мне теперь для жизни пространство. Пять шагов в длину и три поперек…Из камеры выводят три раза в сутки. Утром и вечером на оправку. Днем, до и после обеда, на прогулку.

После прибытия в пересылочный лагерь Гинзбург начала знакомиться с иерархией заключенных в лагере. Она принадлежала к группе заключенных, которые перед отправкой в лагерь находились в тюрьмах. «Тюрзак…Этому зловещему слову, суждено почти десять лет висеть на наших шеях, подобно тяжелой гире… Мы были худшими среди плохих. Преступнейшими среди преступных. Несчастнейшими среди несчастных. Одним словом, мы были самые-рассамые… «Бытовики»…Это – лагерная аристократия, лица, совершившие не политические, а служебные преступления. Просто благородные казнокрады, взяточники, растратчики. Затем начиналась сложная иерархия «пятьдесят восьмой» – политических.Самой легкой статьей была пятьдесят восьмая – десять: «анекдотисты», «болтуны», они же, по официальной терминологии, «антисоветские агитаторы». К ним примыкали и обладатели буквенной статьи – КРД (контрреволюционная деятельность.) В большинстве случаев это были беспартийные люди. По лагерным законам этой категории можно было рассчитывать на более легкий труд и даже иногда на участие в администрации из заключенных…Самыми «страшными» до нашего прибытия были так называемые КаэРТеДе (контрреволюционная троцкистская деятельность.) Это были лагерные парии.

В пересылочном лагере мужчин и женщин отделял забор из колючей проволоки. «Нас не гонят от проволоки, отделяющей нашу зону от мужской. И мы смотрим, смотрим, не отрывая глаз, на плывущий перед нами мужской политический этап. Они идут молча, опустив головы, тяжело переставляя ноги в таких же «бахилах», как наши, ярославские. На них те же «ежовские формочки», только штаны с коричневой полосой выглядят еще более каторжными, чем наши юбки. И хотя мужчины, казалось бы, сильнее нас, но мы все жалеем их материнской жалостью. Они кажутся нам еще более беззащитными, чем мы сами. Ведь они так плохо переносят боль (это было наше общее мнение!), ведь ни один из них не умудрился так незаметно постирать бельишко, как это умеем мы, или починить что-нибудь…Это были наши мужья и братья, лишенные в этой страшной обстановке наших забот.

Ключ нашей двери вдруг повернулся. Сердце сжалось, свернулось клубком. Каждое открытие дверей в неурочное время несло только горе. – Следуйте за мной! – сказал корпусной, обращаясь ко мне…Наконец мы останавливаемся в каком-то узеньком застенке. Передо мной вырастает кургузная плечистая фигура старшего надзирателя Сатрапюка…Он вытаскивает книгу приказов и читает мне приказ начальника тюрьмы о водворении в нижний карцер сроком на пять суток «за продолжение контрреволюционной работы в тюрьме»…Он наступает на меня, и я оказываюсь в каком-то каменном треугольнике. Ни окна, ни лампочки. Свет падает только из открытой пока двери…На высоте двух-трех вершков от пола прибиты узкие нары, заменяющие койку. На них валяются лохмотья, в которые надлежит мне сейчас переодеться. Это – грязный засаленный обрывок солдатской шинели и огромные лапти. –Не буду…

Как и многие другие кто пережил лагеря, Гинзбург помнит доброту людей, которые помогли ей выжить. «Что заставило доктора Клименко не только больше месяца держать меня в больнице, давая отлежаться после этапов, но еще и приносить мне почти ежедневно из дома высококалорийные продукты? Может быть, ее как врача увлек процесс воскрешения полумертвой? Ведь потом она несколько раз говорила мне: «Когда пришел ваш этап с «Джурмы», то из всех смертников самой безнадежной были вы.» Да, возможно, врачом рукодил профессиональный интерес. Но этим все не исчерпывалось. Говорили, что десяткам людей она спасла жизнь, то удерживая подольше в больнице, то не пуская на тяжелые работы, то выписывая дополнительное питание.

В 1947 году Гинзбург освободили из лагеря, где она провела десять лет своей жизни. Однако она вынуждена была оставаться в ссылке и решила отправиться в Магадан, где начала работать учительницей. « Не успела я показаться на пороге эльгенской вольной больницы, где проработала свои два последние зековские месяца, как меня обступили все заключенные, обслуживающие эту больницу. И я увидела на лицах то самое выражение. Они любили меня сейчас за одно только то, что я воплощала для них сегодня мысль:отсюда все-таки можно выйти!» Находясь в Магадане, Гинзбург удалось добиться приезда младшего сына. Ее старший сын и муж погибли, когда она была в тюрьме. В 1955 году ей разрешили окончательно вернуться в Москву.